"Рванцы" для сорванца

«Дети войны» в фронтовые сороковые носили обувку из собачьей кожи, ели жмых и работали, как взрослые, по 12 часов в сутки, делится наш читатель

Спустя семь десятилетий я в деталях помню первый день войны. Она пришла неожиданно в летнее воскресенье, наполненное теплом и светом, а поэтому страшная весть показалась нам неправдивой и нелепой.

В ночь на 22 июня 1941 года мы с друзьями отправились ловить раков, которые в те годы в обилии водились в светлых солоноватых водах реки Калаус. Хорошо отдохнувшие, с богатым уловом, мы лишь после обеда вернулись в село.
В обычные воскресные дни после обеда на скамейках возле домов сидели женщины, развлекавшиеся новостями и семечками. Сейчас же улицы были пустыми, и это встревожило нас. Дойдя до базарной площади, мы увидели, что вся она запружена петровчанами и новобранцами из окрестных сел. В нескольких местах играли гармошки и баяны.
У военкомата три парикмахера под веселые шутки зрителей стригли наголо новоявленных солдат. На ступеньках я увидел и двух своих братьев, тоже уходивших на фронт. На крыше военкомата был установлен громкоговоритель, и оттуда лилась бравурная музыка и слышался голос Левитана. Повсюду велись оживленные беседы. Никто не предполагал, что страшная, всепожирающая война затянется на долгие годы...
В войну почти все мои сверстники с девятилетнего возраста летом трудились на колхозных полях и фермах. Работали, как взрослые, без выходных весь световой день. Проводили культивацию посевов, прополку, пасли коров, лошадей и овец, помогали в уборке овощей, плодов, винограда... Мы с братом Павлом, который уже закончил девять классов, косили хлеба на пароконной косилке.
В тот год выдалось знойное и засушливое лето. Из-за низкого урожая колосовых колхозникам выдавали по 100 граммов зерна на трудодень. Кормили нас в бригаде два раза в день. Поварихи готовили «затируху» – суп, заправленный поджаренной мукой, «рванцы» – куски вареного теста и изредка лапшу – ее варили, если с птицефермы поступали битые яйца. Всю скотину, молоко и яйца район сдавал государству.
Чтобы утолить голод, мы с ранней весны ели стебли и листья конского щавеля, козлобородника и пастушьей сумки. Затем – черный паслен, недозревшие яблоки и зеленую виноградную лозу. Осенью наступал черед сладко-терпких ягод лоха, корней солодки и «нудыков» – краснобоких, заполненных воздухом плодов астрагала, обильное употребление которых вызывало тошноту и рвоту.
На Северном Кавказе не все коробочки хлопка успевали созреть к осени, и зимой по снегу и слякоти мы вынуждены были их собирать. Наша обувь к концу зимы приходила в полную негодность. Отец наш хорошо знал скорняцкое дело, однако не хватало кожсырья – его мы сдавали государству, чтобы обуть армию.
В общем, как и многие односельчане, мы были вынуждены отлавливать и обдирать бродячих собак. Эту страшную работу приходилось выполнять нам с Павлом. Я до сих пор с содроганием вспоминаю предсмертные конвульсии повешенных животных, их затуманенный исчезающий взгляд.
Из продажи исчезло мыло, и нас стали донимать вши. Чтобы выйти из положения, мы с Павлом собирали собачий жир, а отец, используя каустическую соду и незнакомые мне присадки, приспособился варить из него мыло.
Между тем фронт все ближе подходил к нашим краям. Начались частые и долгие бомбежки, во время которых мы прятались в вырытых во дворе бомбоубежищах.
Мне особенно запомнилась одна из бомбардировок перед оккупацией. В эту ночь я и трое моих друзей спали в нашем дворе на мягком настиле из полыни, покрытом старым большим брезентом. Внезапно в целительные звуки цикад вплелся нарастающий гул вражеских самолетов.
Началась получасовая бомбежка. Две бомбы упали около нашего дома, а одна – в соседнем дворе. Мы побежали к соседям, и наша тревога сменилась весельем. При ярком свете луны мы увидели, как непомерно толстая баба Настя с отчаянными воплями таскает по избе массивную кровать с панцирной сеткой. Когда началась бомбежка, она от страха чудом втиснулась под нее, и теперь не могла выбраться. Одноглазый тщедушный дед Гришка с редкой всклокоченной бородкой, в одних подштанниках суетливо бегал вокруг жены...
В середине августа наш район был оккупирован. Вечером немцы заняли село, а уже утром в людных местах появились машинописные приказы, подписанные комендантом Отто Шульцем. Жителям села предписывалось немедленно сдать в комендатуру огнестрельное оружие, а лицам еврейской национальности явиться для регистрации и отправки в Палестину. При этом каждой еврейской семье разрешалось иметь при себе не более двадцати килограммов багажа. За неисполнение Отто Шульц грозил расстрелом.
В течение недели около 200 евреев собрали за колючей проволокой в церковной ограде. Дней десять мужчины и молодые женщины под конвоем обустраивали на территории хлопкового завода лагерь для военнопленных. Кормили их одной кормовой свеклой, и петровчане по-братски делились с ними скудными припасами еды.
А вскоре мы стали свидетелями страшного преступления. Фашисты в один день вывезли несчастных на двух машинах-душегубках к песчаным карьерам. Пока их везли, все от мала до велика задохнулись от угарного газа. Замученных закопали неглубоко, и голодные собаки долгое время таскали по селу человеческие останки...
Обустроенный лагерь пустовал около двух месяцев, а в конце октября прибыл состав с военнопленными. Обессиленных, голодных солдат в любую погоду выгоняли рыть противотанковые рвы и окопы возле железнодорожной станции. Охраняли их в основном румыны. В обмен на драгоценности они не мешали нам общаться с пленными и передавать им продукты, поношенную одежду и обувь.
Когда на исходе 1943-го в излучине Дона начались ожесточенные бои и туда ушла часть оккупантов, наши военнопленные глухой ночью перебили остатки охраны, и более трехсот человек бежало из плена. К сожалению, почти двумстам пленникам бежать не удалось: в лагере свирепствовал тиф, и больные солдаты остались в бараках. Немцы решили сжечь заболевших. Узнав о готовящейся расправе, старики во главе со священником отцом Сергием умолили Отто Шульца пощадить больных. За это Шульц получил хорошее вознаграждение. Больных же тифом солдат разобрали по домам мои земляки.
Пять месяцев Петровский район находился под оккупацией, но за это время селам был нанесен страшный ущерб. Полностью разорены колхозы и совхозы, а сам районный центр остался в руинах.
После освобождения села я работал на МТС, как и все, по 10-12 часов в сутки. Всего раз в смену нас кормили тушенкой или кукурузной кашей, так что к концу рабочего дня от усталости темнело в глазах и дрожали ноги.
Работникам МТС выдавали хлебные карточки – по 350 граммов хлеба в день. Дома мы его смешивали с подсолнечным жмыхом, лебедой и крапивой и 2-3 темно-зеленые лепешки делили между членами нашей большой семьи.
Однажды мне доверили новый станок, а на мой станок поставили новобранца Яшу по прозвищу Хрипун. Обучать Яшу токарному ремеслу поручили мне. Это было хлопотное дело, так как Яша был очень злым и раздражительным, и его беспрестанно мучила язва желудка, которую он заработал в тюрьме, где отсидел за воровство шесть лет. Вскоре Яша стал руководить нашей ребячьей компанией, работавшей в цехе. Он ярко рассказывал нам о шикарной воровской жизни и вскоре убедил нас самим испытать ее прелести – ограбить склад железнодорожного училища, где хранилась форменная одежда и обувь.
В назначенный день со мной на работе приключилась беда – стружка, веером летящая от станка, засыпала глаза. После этого я три недели носил на глазах плотную повязку. Мои товарищи не стали ждать, когда я поправлюсь. Забрались в злополучные склады, и были пойманы на месте преступления. Я искренне переживал за своих закадычных друзей. Весь судебный процесс просидел в зале с завязанными глазами, а впоследствии неоднократно плакал над их несчастной судьбой.
С тех пор минуло более шестидесяти лет. После окончания сельхозинститута я долгие годы работал на Алтае, куда прибыл по путевке комсомола на освоение целины. Работал главным агрономом МТС, затем директором крупного совхоза и начальником районного управления сельского хозяйства.
После защиты диссертации долгие годы отдал служению науке. У меня крепкая и дружная семья. Жизнь моя сложилась вполне удачно. Однако особую гордость и удовлетворение мне приносят воспоминания о далеких отроческих годах. На мою долю, как и на долю миллионов моих сверстников, выпали тяжелые испытания, и я рад, что мы выдержали их с честью.

Владимир ШЕВЧЕНКО,
член Союза журналистов
Российской Федерации
Ставрополь